…жить дальше…

25 лет назад, в сентябре 1999 года, в России произошла серия терактов. Были взорваны дома в Москве, Буйнакске и Волгодонске. В Рязани теракт удалось предотвратить. Вина была официально возложена на чеченских сепаратистов, но возникла и альтернативная версия, согласно которой взрывы были организованы ФСБ с целью оправдать российское вторжение в Чечню и привести к власти Владимира Путина.

Спустя четверть века нам удалось поговорить с российской эмигранткой в Германии, которая в 1999 году жила в одном из взорванных домов.

Е – Евгений, А – Анна

Е: Представься, пожалуйста. Как тебя зовут, чем ты занимаешься и немножко о себе. 

А: Меня зовут Анна, родом я из Москвы, сейчас мне 30 лет с хвостиком. По образованию я инженерный психолог. До переезда в Германию более десяти лет работала научным сотрудником. В свободное время пишу стихи и прозу, фотографирую и рисую, танцую со световым и огненным реквизитом.

Е: Здорово. А где ты работала? 

А: Сначала в научном центре РЖД, потом три года в Институте медицины труда. 

Е: Инженерный психолог — это интересно. А где ты училась? 

А: Я закончила Университет путей сообщения по специальности «психология труда и инженерная психология». Это область, близкая к эргономике. Она касается взаимодействий человека и техники, с которой он работает, а также психофизиологических состояний, которые возникают при работе в дневную и ночную смену, в напряжённых условиях труда и так далее.

Е: У нас читал курс по психологии труда Мунипов Владимир Михайлович. Благодаря ему у меня психология труда была одним из любимых предметов. Вообще, я первый раз встречаю инженерного психолога. Мои коллеги — клинические психологи, педагогические, а ты, получается, 10 лет ты работала в психологии труда. Что вы исследовали?

А: В научном центре РЖД у нас была кабина-тренажер пассажирского поезда, у неё перед передним стеклом был экран как в кинотеатре, и туда через проекторы выводилась объемная картинка пути. На серверах были загружены маршруты для разного времени суток, времен года, можно было моделировать экстренные ситуации. Смены на тренажёре планировались согласно реальному графику, 8 часов и даже больше. В соседней комнате находились мы, научные сотрудники. Через видеокамеры могли наблюдать, что происходит с машинистом, а главное — можно было установить на него разные датчики, измерить давление, пульс. Мы даже снимали энцефалограмму во время такой «поездки». В настоящих поездах во время работы нельзя использовать никаких дополнительных приборов, нельзя пускать посторонних людей. Задача была отследить динамику функционального состояния не только до работы и после, но и в процессе. Например, как монотония и утомление проявляются на разных этапах поездки, как разные условия работы или препараты влияют на состояние машиниста и его помощника, какие ошибки могут быть ими допущены и почему.

Е: Круто. А ты этим больше, как наукой занималась или как практикой?

А: Это была чистая наука. Мы проводили исследования, выступали на конференциях, участвовали в совещаниях железнодорожных ведомств. Практики психологического консультирования у меня почти не было, хотя я заканчивала курсы арт-терапии, и мы еще коснёмся этого направления, когда я расскажу про взрыв дома.

Е: Давай тогда перейдем к этой теме. До начала интервью ты сказала, что в каком-то смысле те события — а мы говорим о терактах 1999 года, о взрывах жилых домов, — отчасти определили выбор твоей профессии. Может быть, мы немножко поговорим сейчас о тебе в то время? Сколько тебе тогда было лет?

А: Десять. 

Е: И ты являешься непосредственным свидетелем этих событий, правильно? Можешь немножко об этом рассказать?

А: Да. Мы с мамой и папой жили на улице Гурьянова в Москве. Вечер накануне взрыва был ничем не примечательным: мы с родителями погуляли в парке, поужинали. Во дворе всё было, как обычно. Дети играли, бабушки сидели у подъезда. На первом этаже был магазин продуктов — и грузовики у склада были привычным делом, поэтому никаких подозрений ни у кого не возникло. Ночью я проснулась то ли от грохота, то ли от ветра, который гулял по комнате. Везде было битое стекло, свет не работал, дышать было трудно из-за пыли. Родители зашли в мою комнату, взяли меня на руки, вынесли в коридор. Из коридора я наблюдала, как папа, выйдя на балкон, пытался разглядеть, что случилось, но ничего не было видно. Было очень много дыма и казалось, что где-то в середине дома пожар. Поначалу мы думали, что взорвался газ. Быстро собрали документы, схватили черепаху и вместе с соседской семьей пошли по лестнице на улицу. Было темно. Некоторые ступеньки перекосило, и я, ещё не зная, что случилось, боялась наступить на мертвецов, хотя их и не было. Выйдя на улицу, мы с соседями пошли к моей бабушке с дедушкой, которые жили неподалеку в однокомнатной квартире. Не представляю, какой для них был шок увидеть такую толпу среди ночи, зато представляю, как они обрадовались, что мы живы. Все кое-как помылись, расположились вповалку на полу и встретили утро.

Е: Насколько я помню, дом был длинный, и пострадала определенная секция.

А: Да, подъездов было шесть, мы жили в шестом. Утром выяснилось, что 1-й и 6-й подъезды выстояли, удержав на себе часть соседних, а на месте 4-го были руины. Там работали спасатели. В соседних домах и в школе было организовано размещение пострадавших и что-то вроде оперативного штаба. В течение дня специалисты решали, можно ли пустить жильцов в уцелевшие подъезды за вещами. Наконец дали добро, и родители меня посадили неподалеку, сторожить выносимое. Это был безумно длинный день. Может быть, даже два — сейчас я не могу вспомнить. Остались только отрывочные впечатления, стоп-кадры. Например, незнакомая девочка смеется над тем, что мои волосы собраны в хвост резинкой от трусов. Я удивляюсь: неужели она не видит, что происходит? В какой-то момент к нам присоединились соседи, и среди вещей у них была канарейка в клетке. Я кормила её конфетами, и какой-то корреспондент пытался это сфотографировать. Я разозлилась и спросила: «Быть может, мне покрасивее сесть?» Того как ветром сдуло.

Е: То есть в то время там было много репортеров?

А: Не знаю, много ли, но репортажи уже шли. А моё внимание было приковано к спасателям, которые всё чаще выносили большие чёрные мешки. Эта картина ещё долго останется в моей памяти, воплощаясь в рисунках. Внезапно один из спасателей подошёл ко мне и подарил игрушку, маленького деревянного жучка в коробочке. Его доброта, уверенность и отзывчивость создали ощущение защиты, и этот момент настолько меня впечатлил, что я решила: когда вырасту, стану спасателем в МЧС.

Е: То есть у тебя настолько сильно закрепился образ этого спасателя?

А: Да. Спасателей я потом очень часто рисовала.

Е: Как я понял, ты находилась прямо рядом с домом. Вокруг не было оцепления?

А: Я была в маленьком сквере у края дома. Возможно, оцепление было ближе к месту взрыва. Но в первый день была неразбериха, машины скорой помощи где могли, там и подъезжали, поэтому мне и довелось видеть подробности.

Е: Понятно. А работали ли на месте психологи? Быть может, пункт экстренной психологической помощи?

А: Не буду врать, своими глазами не видела. Возможно, они находились в ближайшей школе, где был пункт временного размещения.

Е: То есть ты в тот момент с ними не контактировала? 

А: Нет. С психологом я повстречалась спустя некоторое время.

Е: Чем закончился этот день? Вы собрали вещи и, видимо, оттуда как-то уехали? Или ты сейчас не помнишь?

А: Вечер я уже плохо помню. В тот же день или в следующие с невиданной скоростью была организована выдача квартир в новостройках ближайших районов. Кажется, мои родители поехали с вещами либо на склад, либо сразу туда. Некоторое время мы ещё жили у бабушки с дедушкой, а потом переехали с мамой и папой в новую квартиру. Эти детали выветрились из моих воспоминаний.

Е: Ты сказала, что быстро была организована выдача жилья. Ведь люди десятилетиями стоят в очередях на квартиры…

А: Да, эта подозрительная быстрота многих наводила на мысль о связи с грядущими выборами мэра: получалось, что трагедия спонтанно стала частью избирательной кампании.

Е: То есть это было использовано, да?

А: Мне сложно судить об этом с позиции тогдашнего ребенка.

Е: Ты говоришь, что позже работала с психологом. А как это было организовано? Была ли у твоей семьи потребность посетить психолога?

А:  Кажется, спустя некоторое время пострадавших обзванивали и информировали о том, что доступны услуги психолога, в том числе детского. Я не могу сказать, что меня слишком сильно травмировало произошедшее, потому что многое я отыгрывала с помощью кукол. Куклы попрощались с платьями и начали носить форму спасателей, участвуя в операциях на водах ванной или у костра. Но мне довелось встретиться с арт-терапевтом. Слово «арт-терапевт» я узнала гораздо позже. Психолог была очень профессиональна, на мой взгляд. Она не лезла в душу, не заставляла что-то рассказывать. Она попросила меня нарисовать, что мне больше всего запомнилось и больше всего напугало. Конечно же, на бумаге появились два спасателя, несущие мешок. А далее она предложила изменить этот рисунок или вовсе его уничтожить, но лучше всё-таки изменить так, чтобы он перестал меня пугать. Я начала зачеркивать эти фигуры, пока они не превратились в мост с двумя опорами. И в тот момент работа арт-терапевта показалась мне настолько необычной, за рамками всех знакомых профессий, что я решила: если девочек в спасатели не берут, я стану психологом в МЧС. Жизнь внесла некоторые коррективы, и учиться на психолога я поступила в Университет путей сообщения. Мой дедушка по отцу всю жизнь работал машинистом, и такой выбор, думаю, можно считать символичным.

Е: Но до поступления в университет у тебя было ещё несколько лет. Ты всё это время оставалась верна своему выбору, или приходили мысли о других профессиях?

А: Вообще, меня с детства тянуло к творчеству, и я продолжаю заниматься им до сих пор, но превратить увлечение в профессию мне не довелось. К тому же пример арт-терапевта показал мне, что можно сочетать психологию и искусство. Но с консультированием, как я говорила раньше, у меня не сложилось. Работа научного сотрудника предполагала другие задачи, а после того, как научный центр РЖД закрылся, мы с коллегами перешли в Институт медицины труда, где основное внимание уделялось врачебным практикам.

Е: Кстати, я помню, что на Савёловской, где я жил, была поликлиника РЖД. Или какой-то большой центр. Их, наверное, много?

А: Конечно, это целая ведомственная сеть! Я работала на станции «Красный балтиец», рядом с ним есть паровозное депо «Подмосковная».

Е: А если по Рижскому направлению проехать дальше, будет станция Миитовская. Мы немножко успели пожить в Орске. Так что места знакомые. 

А: Ох, Москва, уже два года, как мы не там…

Е: Кстати, ты хотела рассказать, как отреагировал на те события «мир взрослых». Возвращалась ли ты к воспоминаниям или искала информацию о терактах?

А: Мне кажется, поведение взрослых стало ещё одной причиной для изучения психологии. Ведь прежде, чем помогать человеку, нужно его понять. Почему люди реагируют настолько по-разному, от чего зависят чувства и способы их выражения? Что на самом деле скрывается за словами и поступками? Попробую вспомнить пример. Когда началась раздача квартир, прошёл слух, что жители соседнего дома специально увеличивают разрушения в своих квартирах, чтобы тоже претендовать на новое жильё. Ещё я помню фразу учительницы по поводу новых парт, которые прибыли в школу вскоре после теракта. Ножки у столов и стульев были красными, и она сказала, что это благодаря крови погибших. В тот момент я поняла, что у страданий и горя есть некая внешняя, материальная мерка. В одно и то же время, в одном и том же месте я видела абсолютно разные примеры человеческого поведения: бескорыстную самоотверженную помощь и меркантильную завистливую расчётливость.

Е: Ты осознала это прямо в тот момент или после, обдумывая свои впечатления?

А: После, анализируя свои эмоции в те дни. Мне казалось странным, что люди могут думать о том, как бы извлечь из ситуации пользу, когда буквально за углом ещё не все трупы вытащили из-под руин.

Е: Быть может, это была такая защитная реакция? Попытка отделить когнитивные процессы от воздействия эмоциональной сферы…

А: Скорее всего, и я не смею осуждать людей за то, что их способ реагирования не похож на мой. Ведь если у ребёнка было время «перепрожить» травмирующую ситуацию в игре или рисунках, то взрослым приходилось срочно решать уйму бытовых вопросов, и чувства до поры до времени убирались на дальнюю полку. Нечто похожее я заметила, читая стенограмму общения Путина с родственниками моряков затонувшего Курска: за вопросами о выплатах и социальном обеспечении скрывается бездна эмоций, с которыми тяжело встретиться лицом к лицу. Мне кажется, когда люди входили в пустое и незнакомое новое жильё, доставали свои спасённые пожитки из прошлой жизни, их накрывало по полной программе. Но это я понимаю и предполагаю сейчас, опираясь на профессиональные знания. Для десятилетнего ребёнка всё это было очень туманно.

Е: Помню, ты упоминала про пыль в воздухе после взрыва…

А: Да, красная пыль. Для меня было загадкой, почему дом серый панельный, а пыль повсюду — на одежде, на деревьях — красная. Позже я вспомнила, что внутренние стены магазина на первом этаже были кирпичными, но в тот момент я думала, что это кровь погибших, разнесённая взрывной волной вместе с бетоном.

Е: Да, сильное впечатление. Мне было в то время столько же лет, сколько тебе, но я не помню эти события так детально. Как проходила твоя жизнь после переезда в новый район?

А: Я резко ощутила, что детство кончилось. Появилось много новых задач — освоиться в незнакомых улицах, вписаться в чужой, уже сложившийся класс. Помню, по телевизору часто звучали слова «чеченские террористы» — и моё воображение рисовало высоко в горах гнездо с суровыми бородатыми дядьками и смертницами, которые вылетают оттуда с оружием и взрывчаткой в разные места, чтобы вселять в людей ужас и доказывать своё превосходство. То, что не все кавказцы — террористы, мне было очевидно: в школе учились и армяне, и грузины, и чеченцы, и отношения с ними были нормальными. Но всё-таки во взрослых разговорах сквозила напряжённость, которой способствовала и специфика юго-востока Москвы — это крупные торговые центры с большим количеством мигрантов. А вскоре после серии терактов началось народное патрулирование, и бдительная подозрительность всех ко всем стала вынужденной мерой. Как сейчас сказали бы, «новой нормальностью».

Е: Да-да, «новая этика»…

А: А ещё в разговорах о войне на Кавказе иногда звучало, что «наши парни отправились умирать за чеченскую нефть». В детали конфликта я погрузилась гораздо позже, и однажды в интернете мне попалась альтернативная версия терактов: будто бы они были организованы российскими спецслужбами, чтобы оправдать дальнейшие военные действия в Чечне. По сей день я не решила, отвергнуть эту версию или принять. Теракты на религиозной и этнической почве чудовищны, но расчётливое убийство граждан своей страны с целью обосновать вторжение в чужую — это на порядок чудовищнее.

Е: Получается, что теракт открыл для тебя и политическую сторону жизни. Изменилось ли что-то в твоем характере, привычках?

А: Возникла привычка не обрастать лишними вещами. Всё купленное должно быть использовано, если не используется — отдаётся в дар. Никакого творческого беспорядка, вещи лежат на своих местах. Наверное, это отголосок памяти о том, что для экстренной эвакуации под рукой должен быть необходимый минимум, который легко собрать в темноте. Эта черта пригодилась мне, когда мы с мужем решили переехать в Германию. Времени собраться, конечно, было достаточно, но я поняла, что объём моего багажа не так велик, как предполагалось. Что касается характера, мне не очень нравилось рассказывать о теракте посторонним людям. Не потому, что не поймут — наоборот, скорее посочувствуют, но мне не хотелось давать повода для снисхождения, основанного на жалости. Помнишь историю про жителей соседнего дома, которые увеличивали разрушения своих квартир ради возможности переехать в новые дома? Мне не хотелось разыгрывать что-то подобное на эмоциональном уровне.

Е: Знаешь ли ты что-нибудь о том, как другие жители взорванного дома проходили через все эти события? Дружный ли у вас был подъезд или не очень? Поддерживали ли вы контакты после переезда?

А: Нашими соседями по этажу была милая татарская семья, с их сыновьями я часто играла, но после переезда всех разбросало по разным районам. С одноклассницей из 1-го подъезда мы общаемся до сих пор — сейчас, конечно, только онлайн. Мало-помалу люди выстраивали новую жизнь, и проживание эмоций шло параллельно с решением бытовых проблем, налаживанием новых контактов. Многие увиделись друг с другом на открытии храма в память о теракте. Было нелегко принять, что кого-то из знакомых больше нет в живых, но боль не может длиться бесконечно. Нужно жить дальше — в память о них и ради будущего. Кстати, очень близко от места, где стоял взорванный дом, позже построили четыре новых высотки. Горе горем, а жилплощадь в столице дорогая.

Е: Есть ли у тебя ещё какие-то воспоминания, которые остались такими же яркими спустя годы?

А: Ярко-розовые занавески, которые из моей спальни выдуло ветром наружу. Так они и махали прощально до самого конца, когда остатки дома были снесены — по сути, взорваны повторно. Мы смотрели прямой эфир по телевизору в квартире бабушки и дедушки, которая была недалеко, и я помню, как одновременно с трансляцией в воздухе ясного осеннего дня пролетел отголосок ударной волны.

Интервью:

Shvedovskii Evgenii

Research fellow

Carl Ossietzky University of Oldenburg